Храни меня мои талисман роман балаян
Балаян. Храни меня, мой талисман.
За что ж Балаян (в преддверии перестройки)?
Ни за недостижительный демонизм, ни за «церковь» по Шубарту.
Балаян за равнодействующую этих идеалов. За то, что и победило вскорости.
То, что не захотели публиковать в другом журнале.
Написано после написания статьи. В неё вкралась ошибка. Но я её не хочу исправлять. Есть же мнение о вообще принципиальной многозначности художественного произведения. Оно небеспочвенно. Если произведение высокохудожественное, его “текст” противоречив (есть такая теория). И если восприемник очень неравнодушен к чему-то, а оно отражено как одна из сторон противоречия, то, естественно, что именно эта сторона бросается в глаза. Мне и бросилась… Но я такой большой противник многозначности, что решил, что полезно ошибку не исправлять. Пусть во всю позорит многозначность.
С вами такого не бывало, читатель, что, выходя из кино, на вас налетал целый табун замечательных мыслей, вернее, их обрывки, которые невозможно от их быстроты и разлетания запомнить, чтоб потом додумать до конца каждую?
Со мной бывало. И случилось вот сейчас, когда я посмотрел фильм Романа Балаяна “Храни меня, мой талисман” (1986).
Попробовать, что ли, их собрать.
Но с какой начать.
Начну с самой интимной. Какое это мучение подозревать любимую в измене. Сам факт, что кого!? – любимую. Или что?! – подозревать.
— Ты сама говорила, что он тебе противен. Как так всё обернулось…
— Ничего не обернулось, Лёша. Правда. Не мучай меня.
Я всё-таки не понимаю.
— Умоляю тебе, Леша. Ты же знаешь, как я тебя люблю.
— Как ты мог убить человека…
— А как, по-твоему, я должен был поступить? Написать на него жалобу? Или сделать вид, что ничего не вижу? Ты так себе представляешь? Так? Да? Так? Да?
Таня (сквозь рыдание):
— Но не стрелять же из ружья.
(заикаясь от рыданий):
Лёшенька! Лёшенька, родной мой! Я до сих пор не могу понять, что произошло. Он постучал. Принёс книгу. Потом поговорить о жизни. О страданиях. Не может жить без меня. Я же понимала. Но же, как дура. Гипноз. Потом бросился на меня. Я стала отбиваться. Тут пришёл ты”.
Но чего горевать было, раз пришёл спаситель?
Это то, что видит Алексей, приоткрыв дверь в спальню: Таня сидит, охватив голову руками.
Если б отбивалась, то было б слышно. А Алексей пришёл же минуту назад и ходил по комнатам и громко придуривался, разыскивая жену в квартире. Чего она не кричала? Или: пусть она и Климов говорили о жизни. Но не под включённый же телевизор. Проще ж было его выключить, чем уходить от этой помехи в спальню. Как вообще она с Климовым оказалась в спальне? Он что: набросившись на неё в гостиной, в спальню её уволок? Или: пусть она отбивалась, когда Алексей ещё из кабинета директора музея-заповедника ей звонил, отбивалась и потому не состоялся телефонный разговор с позвонвшим ей мужем. Пусть. Так что: она отбивалась всё время, пока Алексей после несостоявшегося телефонного разговора шёл от директора домой?
В первой трети фильма Алексей, стоя у здания музея, где, видно, и директорский кабинет расположен, показывает Климову пальцем, где он, Алексей, — в директорском доме, — живёт. За забором. То есть несколько десятков метров. За сколько времени можно пройти от директорского кабинета до директорского дома? Ну за минуту. – Минуту вполне могла поотбиваться от Климова Таня. Ещё минуту, когда Алексей пришёл и стал её звать, Климов от неё отстал, и она приводила себя в порядок. Ей, наконец, вполне могло показаться, что отбивание и приход Алексея почти совпали. И – позор: сомневаться в любящей тебя жене!
Но почему она так горестно сидела в спальне?
В этом адском круге колебаний можно пребывать бесконечно, как это ни мучительно.
Однако самое ужасное, что сюжетом фильма это поставлено в параллель порочащих слухов об измене с Дантесом Натальи Николаевны мужу, Александру Сергеевичу Пушкину. Но! Поставлено в связи с упоминающейся книгой (которую дал почитать Климову Алексей, и которую он пришёл возвращать Тане, когда Алексей уехал на день в областной центр). Это книга Стеллы Абрамович “Пушкин в 1836 году”. И в ней доказано (не сказано, как вариант, а по документам доказано), что измены не было! И Пушкин это твёрдо знал, вызывая Дантеса на дуэль.
А Алексей, наоборот, НЕ знал, осталась ли Таня ему верна или нет. И Климова на дуэль вызвал.
Балаян выставил Алексея ничтожеством по сути, в то время как может показаться, что в столкновении с подлецом Климовым (которому нравится вседозволенность Дантеса) Алексей – подобие Пушкина. Пушкина-де великого гуманиста, который на нескольких дуэлях не только не убил никого, но и не ранил. Вот-де и Алексей не убил. (А только сказал, что убил, тем ещё более уронив своё достоинство.)
Насчёт дуэлей Пушкина Алексей (по воле Балаяна, конечно) допустил передёрг. Но это – только для специально осведомлённых. Пушкин был настолько противной личностью, что был обречён на множество дуэлей (см. тут ), но он же был и неотразимо очаровательным, из-за чего, во-первых, его окружали любившие его люди, которые большинство дуэлей предотвращали, во-вторых, он сам их предотвращал. Но вовсе не из гуманизма, а из-за пустячности поводов. Ну и везло ему несколько раз, что ни он, ни в него не попали. Чистые случайности.
А для неосведомлённых Балаян просто финалом уронил достоинство Алексея.
Как уронили своё достоинство советские люди, дав себя соблазнить Ельцину и не сопротивляясь отказавшись от социализма (пусть и так называемого социализма). Балаян снимал фильм в 1986 году, но чуял будущее. Знал нас, подлецов.
Я долго ходил гордым, что лично меня Ельцин не соблазнил. Лично я не пожалел денег и присоединился к подавшим в суд на Горбачёва (за развал СССР и создание предпосылок для смены строя). Но виноват народ, а не предатели таки Горбачёв по-своему и Ельцин по-своему. Виноват народ, и Балаян это за несколько лет до – видел. Или подсознание его чуяло (что более вероятно).
Здесь надо объясниться. Оба, и Прудон, и Маркс, были не правы насчёт способа прихода к коммунизму. Мирный прудновский способ (самоуправление, федерация федераций) был преждевременным, т.к. нужна (теперь это ясно) сперва ощутимая угроза смерти человечества от перепотребления для всеобщей сговорчивости сменить губительный общественный строй, устремлённый на неограниченный материальный прогресс и личный успех. А марксовый, насильственный способ неотвратимо при неглобальности революции вырождался в противоположность самоуправлению – в тоталитаризм. Но сам коммунизм как цель настолько лучезарен, что отказ от него, как бы ни был необходим, выглядит низостью и предательством. И на такой точке зрения стоит Балаян, осознавал он это или нет. Как философ Шубарт: «Англичанин хочет видеть мир как фабрику, француз – как салон, немец – как казарму, русский – как церковь» . Россияне потеряли себя, согласившись на реставрацию капитализма, как Таня, из фильма, согласившись на, как минимум, словесные домогательства Климова, как Алексей, усомнившийся в жене. Как все участники фальшивого пушкинского праздника в Болдинском музее-заповеднике.
Последнее – особенно тонкая материя.
В СССР, да и раньше, была милая традиция миллионов отноститься к Пушкину, особенно, к его смерти, как к чему-то, касающемуся лично тебя. Хоть дело было (в 1987-м) 150 лет назад. А это не только хорошо, но и плохо. Особенно плохо, если свести Пушкина к роли учителя жизни (ибо у искусства – другая роль, ни у чего другого не существующая: роль испытания сокровенного мироотношения, что находится в сложных отношениях с нравственностью). Учитель, как-де нужно беззаветно любить, как-де – быть человеком безоглядной чести. И это при том, что фактически жизнь человека и творчество поэта могут расходиться. И расходились в случае Пушкина (а может, и всегда расходятся). В жизни он был “бес арабский”, а в творчестве – ни разу до байронизма не доходил (а байронизм – попросту говоря, если честно – это ницшеанство, или безнравственность в понимании большинства). Впрочем, как женился, похоже, жене Пушкин не изменял. И вкупе с небайронизмом это выглядит, как «церковь» по Шубарту.
Но уж для кого-кого, а для пушкинистов и около, такого глянца быть бы не должно. А – было в некотором отношении. Но в полном соответствии с упадком гуманитарной сферы советского, — советского, которое было упадком из-за принципиальной марксовой ошибки насчёт революционного пути к коммунизму.
И жестокий Балаян, будучи ещё и хитроумным, сумел привлечь в своё кино играть самих себя Козакова и Окуджаву. Играть – предателей. Истинного социализма (и Пушкина?). Козаков – сотрудничеством с КГБ предавал, Окуджава – отказом от левого шестидесятничества, призванного было попробовать заболевший социализм вылечить. А Пушкина как они предавали?
Окуджава там читает такие стихи:
Не думал я, что жизнь поделена
На ясный полдень и туман,
Пока ещё не всё потеряно,
Храни меня, мой талисман.
Иными пользуюсь правами,
Позвольте повторить за вами:
Храни меня, мой талисман.
Вползают в наши души вкрадчиво
То злая правда, то обман,
Пока ещё не всё утрачено,
Храни меня, мой талисман.
Иными пользуюсь правами,
Я всё же повторю за вами:
Храни меня, мой талисман.
Стоп. Тут же нет никакого предательства Пушкина. Тот тоже в 1825-м в Михайловском окончательно приходил к мудрому реализму (предательству гражданского романтизма), столь похожему на окуджавское, в 1963-м, предательство левого шестидесятничества. То же – с исполняемой Окуджавой в фильме песней “На фоне Пушкина снимается семейство”.
Но Балаян-то Окуджаву, непредавшего Пушкина-реалиста… осмеивает же, поместив в фальшь Пушкинского праздника… (Послушайте, например, на 28-й секунде фильма искажения репродуктором исполнения Окуджавой песни 1964-го года “А всё-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем…”). Да и Козакова осмеивает, заставляя говорить банальные и практические речи:
» Козаков (на полном серьёзе):
— Ну, Пушкин – это всенародное, может быть, всемирное явление. Значит, надо вложить, конечно, труд. Деньги и труд. Тут люди замечательно трудятся, самоотверженно. Но три уборщицы на весь этот парк – это мало. Михайловское же сделали по-настоящему. А можно же здесь сделать… построить гостиницу, какие-то дороги провести, фестивали здесь можно делать пушкинские. Чтения. Спектакли. Мекка! Это литературная Мекка!”.
Вы не вспоминаете Нью-Васюки?
Особенно, если б кто знал, что Балаян тут же вставил в кадр главного научного консультанта фильма, доктора филологических наук Сергея Александровича Фомичёва
с обратными словами:
«Болдино – это целый период творчества Пушкина… Для нас [пушкинистов] хватает проблем на каждое заседание. Но, конечно, если вы хотите… Бытовых, хозяйственных проблем… Хотелось бы, чтоб были хорошие дороги, гостиница хорошая. Но это… я повторяю, что это вот для нас [учёных] – не самое главное”.
Надо знать, что пушкинистика достигла даже и в советское (гуманитарно-лживое) время ранга фундаментального * .
И на этом уровне ведь Пушкин-то на смерть – нарывался в конце жизни. Жена ему не изменяла, но и не любила. Сам почти потерял свободу творчества, живя при царе. Эти бесконечные (12 за жизнь) смены идеалов его измотали.
Что если я просто-напросто ошибся в Балаяне, который (о ужас) считает Пушкина таки демонистом. И оскорблением этого мировоззрения Балаян считает надвигающееся в будущем, 1987-м году, гуманистическое, светлое празднование в СССР 150-летия со дня смерти Пушкина. Для того и сделал в своём кино тайное, но гневное противопоставление чёрного памятника Пушкину – легкомысленному пушкинскому празднику с псевдонародными хороводами вокруг памятника.
Зачем дан вот этот мрачный кадр в фильме? Когда это происходит?
Это происходит во время высокоумной беседы о Пушкине и пушкинистах с участием Козакова, Окуджавы, директора музея-заповедника, журналиста Алексея. Тане скучно это. А тут присутствует Климов, который ей подсознательно нравится и которому, она чувствует, нравится она. (Она и дважды оглянулась на него при первой встрече, и при второй спросила, где она его могла видеть раньше, не киноартист ли он. И заметила, что вообще он издали на неё всё смотрит и смотрит.) Директор чувствует, что Тане скучно и предлагает ей послушать грампластинку. Она оказывается с танцевальной музыкой. Тане хочется танцевать. Она ластится к мужу, чтоб он с нею потанцевал. Но ему интересно за столом, где высокоумная беседа. Он отказывается. Она отходит и стоит позади. Он просит сидящего рядом Климова потанцевать с нею (Алексей же чует, что Климов запал на Таню). Климов соглашается, приглашает. Они танцуют. И – царит чёрный, многажды разочарованный Пушкин.
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Бессмертья, может быть, залог!
Какой проникновенный манифест ницшеанства! С его идеалом иномирия… Бессмертия…
Знаменитые слова Пушкина в защиту ницшеанца Байрона дал процитировать Алексею Балаян (уязвлял, мол, Алексей Климова):
— Знаете, Вяземский очень сожалел о потере записок Байрона. “Чёрт с ними”, — сказал Пушкин. – “И слава богу, что потеряны. Народ с жадностью читает исповеди, потому что подлости своей радуется. Унижение высокого. Он мал, как мы, он мерзок, как мы. Врёте….
— братцы, он мал и мерзок — не так, как вы — иначе”.
И знал, наверно, Балаян, что малость и мерзость в себе из-за тяги к бессмертию ницшеанец Байрон ненавидел, а не оправдывал, как Климов. Ибо сделал Климова моральным победителем Алексея (Алексей же проявил слабость на дуэли, а не Климов).
Фильм кончается тем, как ластится Таня к уснувшему от нравственного перенапряжения Алексею, называя его самым лучшим. И понимаем, что это не оценка Балаяна.
За что ж Балаян (в преддверии перестройки)?
Ни за недостижительный демонизм, ни за «церковь» по Шубарту.
Балаян за равнодействующую этих идеалов. За то, что и победило вскорости.
7 февраля 2016 г.
Впервые опубликовано по адресу
* — А не посмеялся ли Балаян и над советской пушкинистикой, закостеневшей-де, как и всё гуманитарное? Например, этим эпизодом, когда умнейший Окуджава корит пушкинистику.
— Это, действительно, очень любопытный эпизод.
Вот что там говорится:
— А ты знаешь книгу Цявловской “Рисунки Пушкина”?
— Знаю, конечно. Но есть такая в Саратове… Есть такая в Саратове Люба Краваль. Ученица Оксмана. Совершенно поразительное создание, которая занимается рисунками Пушкина, кроме всего. Один пушкинист говорит: “Её каждая работа – открытие”. Но он её не признаёт. Потому что она не доказательна. Я говорю: как будто ты во всём доказал. Я говорю: “Дайте человеку продвинуться”. Во всём ей препятствуют, препятствуют. С большим трудом мне удалось её опубликовать в “Юности”. Одну работу.
Краваль подошла к рисункам Пушкина так, будто рисование у Пушкина было не отвлечение от дела, а особые, мол, это произведения искусства, причём – гениальные. А чем характерны произведения искусства? – Тем, что в них значим – у гениев – в идеале каждый элемент. Чем меньше случайностей, не работающих на выражение идеала, тем более гениально произведение.
Краваль принципиально ошиблась. Пушкин – гений в литературе и больше нигде. Умение рисовать лица похоже – сам по себе довольно заурядный талант. И ценится не более чем умение иллюстрировать заранее знаемое. А в черновиках Пушкина рисунки даже и не такие произведения-иллюстрации. Ибо надо предположить, что Пушкин рисовал и думал, что пройдут годы и годы, и однажды пушкинисты догадаются счесть эти рисунки текстами особых произведений (например, страницами произведения в стиле дневника) и истолкуют их. – Чушь же! А Краваль именно из этого исходит.
Скажете, что кто ж из кинозрителей мог знать такое про Краваль… – Действительно, мало кто. Даже и вслушаться не было возможности. (Это теперь только можно, дома, с остановкой трансляции и пуском вновь.) – Тем не менее, Балаян, движимый духом отрицания ** едва ли не всего, что он зрителю демонстрирует, не смог удержаться, и запечатлел Окуджаву с этой сомнительностью.
Подловить Окуджаву было просто – тот же гордился тем, что помог Краваль с изданием чего-то.
Почивающий в светлой успокоенности Окуджава был Балаяну на руку, как один из моментов отрицания, которым – вместе с отрицанием чёрного Пушкина – Балаян и выражал грядущую эру серости.
** — Что Балаян издевается надо всем, показываемым зрителю, хорошо видно в такой сцене:
— Я помню, как однажды зарубили мне один сценарий…
— Ну что делают со сценариями нам всем хорошо известно. Это серьёзная вещь.
Источник
